ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
«ВСЕ ДРУЗЯ БУРОТИНЫ» - так в шесть лет я назвала серию рисунков после прочтение мамой сказки Толстого. Меня глубоко впечатлила вся эта приключенческая история и тот удивительный факт, что мне вдруг прочитали толстенную книжку. Среди героев я весьма благосклонно отнеслась к пуделю Артамону, мне сильно импонировала его воспитанность и сила. Но после мужественной битвы с двумя полицейскими бульдогами, он слишком много глав провел с бесславно забинтованными лапами, что мои симпатии метнулись обратно к Буратино, который несмотря на раздражающее нахальство, во всех перипетиях оставался удачливым и здоровым. По событиям сюжета у меня появилась масса собственных весьма оригинальных суждений, вроде стойкого убеждения от двух появлений Буратино в таверне «Три пескаря», что общепит — это несправедливо дорого и очень опасно.
Но были и вопросы, которые плохо поддавались самостоятельному осмыслению. Глобальным из таковых было полное непонимание счастливого финала истории. Мало того, что открыв ключиком дверь каморки, герои попали в черт-те какую ужасную пещеру, но в результате находили они не сокровища, а всего лишь театр. Который тоже был и у злодейского злодея Карабаса Барабаса, ну разве что покрасивее. Я решительно не догоняла ни разницы, ни ценности.
А второй, простой житейский, но волновавший меня более: почему Папа Карло принес Буратино луковицу. Меня сильно смущал выбор продукта, чтобы накормить голодного ребенка. Ну, хорошо, не картошку, раз очаг в каморке нарисованный (я понимала бедность героев), но хлеба-то можно было принести вместо луковицы! Я даже попросила у мамы луковицу, когда она нарезала ее в суп, чтобы уточнить вкусовые качества. Гадость редкостная, я всем сердцем посочувствовала Буратино. Хочу заметить, что Папа Карло в моей системе ценностей занимал пьедестал супер положительного героя, заботливого и доброго, и я никак не могла допустить такого пятна на его репутации. И я себе объяснила так, раз Карло был папой, то и особенности детской диеты он в силу мужского пола не мог уразуметь, ведь только мамы и бабушки кормят детей.
Хотя успехи моей мамы и системы дошкольного воспитания в кормлении меня были весьма скромны. Я считалась малоежкой со способностью к упрямству и изворотливости, чтобы поддерживать свой огромный список «несъедобных» продуктов: я не ела всё что с рыбой, грибами или свеклой, сладкую кашу, кашу-размазню, кисель, творог, кефир, молоко с пенкой - ну, это само собой. Когда в меню детского сада случались блюда из неупотребляемого списка, я ловко размазывала еду по тарелке, создавая видимость чего-то поеденного. Это усыпляло бдительность взрослых и меня, как правило, обходила сакраментальная фраза: «Пока хоть что-нибудь не съешь — из-за стола не выйдешь». Хотя, то как близко к сердцу я восприняла описание голодного Буратино в каморке в ожидании папы Карло, чувство голода мне было явно знакомо. Но как сказал Омар Хаям: «Ты лучше голодай, чем что попало есть». Впрочем, молодой растущий организм и школьные нагрузки взяли своё и я стала из спортивного интереса пробовать и даже есть продукты «черного списка». Ну, кроме сладкой молочной каши и кефира, с которыми у меня были свои драматичные счеты.
А в пятнадцать лет у меня случилась первая любовь. Восторженная и полностью пренебрежительная к чему бы то мнению и обстоятельствам, кроме своих чувств. Любовь была самая что ни на есть настоящая, только гастрономическая. И кто бы мог подумать, к чему! Ах, какая жалость, что во влюбленности невозможно оценить иронию ситуации. И всё же, божественное чувство юмора меня сопровождало всегда.
У блюда было абсолютно неблагозвучное название «потрясуха» и готовилось оно из всего одного ингредиента – лука. Уж не знаю каким способом я обнаружила рецепт, скорее всего вычитала на последней странице газеты, где печаталась всякая бестолковая солянка информации. Лук режется кольцами, бланшируется минуту в кипятке, откидывается на дуршлаг, затем на тарелку, солится, заливается подсолнечным маслом и, накрыв другой тарелкой, активно трясется. Отсюда и название. В тот момент меня просто заинтересовала легкость и доступность приготовления. Но провернув резательно-потрясушные манипуляции, поставив тарелку на стол, вдохнув духмяный пар пахучего нерафинированного масла и теплого лука, вгрызшись в хрустящую горбушку ржаного хлеба, зачерпнув вилкой разнокалиберные колечки и отправив их в рот, я поняла – мне никогда еще не было так вкусно как сейчас. Это было божественно. Это была любовь.
Уж не знаю какие микроэлементы и питательные вещества в луке привели к такому необъяснимому взрыву эндорфинов в моем подростковом организме, но это случилось. Мне нравилось абсолютно всё: и довольно утомительная чистка мелкого лука, и медитация по нарезке колечками, и энергичная тряска сложенных тарелок после бланширования. Хотя порции всегда казались слишком маленькими и быстро заканчивались, в порыве великодушия, я предлагала домашним разделить мой восторг. Все весьма скептически смотрели на такое предложение. Я ничуть не расстраивалась – мне же больше достанется. Удивительно, чуть ли не впервые в нашей большой семье, где, известно, клювом не щелкают, было то, на что никто не посягал. Когда первые пылкие ощущения закончились, закончился и сравнительно крупный лук из дачных запасов, так что на некоторое время нам пришлось расстаться. А потом иные дела и заботы, иные вкусы и больше я себе потрясуху не делала.
Прошло лет десять, я уже жила самостоятельно и в порыве ностальгии решила приготовить свою первую любовь. Господи, какое грубое, однообразное, внутренне-холодное блюдо! Я даже не смогла доесть. И как это часто бывает с внезапно встреченными через много лет первыми любовями меня окутал разочаровательный стыд: «Как я этим восхищалась?! Что это был за морок?» Почему-то, совершенно не к месту, мне вдруг вспомнилась луковица Папы Карло и моя детская жалость к бедному Буратино. Было очень грустно. Мне было сложно принять это странное противоречие – когда одно и тоже обстоятельство, абсолютно одинаковое, может приводить как к полнейшему восторгу, так и к вселенской грусти.
Пожалуй, тогда впервые я сформулировала и прочувствовала этот жизненный оксюморон, чтобы через много лет ответить и на второй экзистенциальный вопрос из «Приключение Буратино». Театр-то он похожий, может какой и получше. Но одно дело, где ты на сцене марионеткой играешь чужую пьесу в ожидании семихвостой плетки Карабаса Барабаса, а другое - когда находишь ключ и дверь, срываешь ветхие тряпки родного очага, продравшись через пещеру страхов, выходишь играть свой спектакль жизни. Разница ощутима.
